Что они несли с собой - Страница 52

Я тихонько закинул ранец на плечо и перебрался к груде валунов, откуда просматривалась позиция Джордженсона. Я находился сразу за ним. Ровно в тридцати двух метрах. Даже в глухой темноте, ведь луна еще не вышла, я различал силуэт недомерка: каска, плечи, приклад винтовки. Он сидел ко мне спиной. Он глядел на колючую проволоку и на рисовые поля за ней, туда, откуда явилась бы опасность.

Опустившись на колени, я достал десять сигнальных ракет, привел их в боевую готовность и разложил перед собой, потом глянул на часы. Еще пять минут. Осторожно сдвинувшись влево, я поискал веревки, которые припрятал тут днем. Нашел их, проверил натяжение, снова бросил взор на часы. Четыре минуты. В голове у меня была какая-то легкость, а еще словно бабочки били крыльями. Я помнил это ощущение по джунглям. Точно ты снимаешься в кино. Камера смотрит на тебя, поэтому начинаешь играть, и ты уже не ты, а кто-то другой. Ты думаешь про все фильмы, какие когда-либо видел, вспоминаешь актеров и персонажей — Эдди Мерфи, Гэри Купер и Малыш Сиско — и невольно начинаешь брать с них пример. В засаде, скорчившись во мраке, ты силишься сохранять самообладание. Не слишком ерзать. Ты меняешь позу, ты стараешься дышать размеренно. Глаза открыты, чтобы не терять бдительности… Законы жанра, классика кино. Всё сливается воедино, клише смешиваются с твоими собственными эмоциями, и под конец уже не можешь отличить одни от других.

Внутри меня был холод. Я был сам не свой. Я чувствовал себя пустым и опасным.

Сделав глубокий вдох, я нащупал первую веревку и резко за нее дернул. И тут же задребезжали мотки колючей проволоки. Я ожидал этих звуков, даже напрягся в предвкушении, и все равно сердце у меня подпрыгнуло.

Сейчас, подумал я. Сейчас начнется.

Всего восемь веревок. Четыре было у меня, четыре — у Эйзра. К каждой была привязана импровизированная погремушка, поставленная перед бункером Джордженсона, — восемь алюминиевых банок, набитых стреляными гильзами. Простые устройства, зато как работают! Я выждал минуту, потом очень нежно потянул за все четыре мои веревки. Деликатно, осторожненько. Если не слушал, не вслушивался по-настоящему, можно было пропустить. Но Джордженсон вслушивался. При первом же слабом дребезжании его силуэт напрягся.

Опять дребезжание — на сей раз дело рук Эйзра. Мы развлекались так минут десять, ускоряя ритм — звуки, тишина, опять звуки, — понемногу нагнетая напряжение.

Всматриваясь в позицию Джордженсона, я чувствовал силу. Вероятно, призраки себя так же ощущают. Будто ты кукловод. Потяни за веревку — и глупый деревянный солдатик тут же начнет подскакивать и дергаться. Я по очереди потянул за веревки, и звуки хлынули с мягкой, неопределенной бесформенностью. Может, гремучая змея, или скрип двери, или шаги на чердаке — сам решай, что это.

В какой-то момент мне захотелось остановиться. Я знал, что поступаю жестоко, но «правильно» и «неправильно» существовали в какой-то иной сфере.

Я услышал собственный смешок.

А потом меня будто отрезало от реальности. У меня крыша поехала. Закрыв глаза, я словно бы вышел из собственного тела и поплыл через темноту к позиции Джордженсона. Я был невидим. Я весил меньше, чем ничто. Я просто парил. Разумеется, это была игра воображения, но долгое время я действительно парил над бункером Бобби Джордженсона. Точно сквозь темное стекло я видел, как он распластался в своем круге мешков с песком, безмолвный и испуганный, слушающий, говорящий себе, мол, всё это фокусы темноты. Мышцы напряжены, слух напряжен. Вот сейчас, в это самое мгновение он посмотрит вверх, надеясь узреть луну или несколько звезд. Но ни луны, ни звезд нет и не будет. Он начнет беседовать сам с собой. Он примется вглядываться во мрак, желая во всем разобраться, но его усилия приведут лишь к тому, что мир предстанет перед ним в искаженном виде. Рисовые поля за периметром станут покачиваться и колыхаться, деревья приобретут силуэты людей, кочки травы поплывут в ночи, похожие на каски саперов. Сама местность превратится в аттракцион кривых зеркал: сплошь изгибы и отражения, и выскакивающие из ниоткуда монстры. «Спокойно, спокойно, — будет бормотать он. — Полегче, полегче, полегче…» Но легче не станет.

Я правда мог это видеть.

Я был там с ним, был внутри него. Я был частью ночи. Я был самой землей, всем и вся: светлячками и рисовыми полями, полночными шорохами, прохладным фосфоресцирующим свечением зла… Я был жестокостью… Я был пожаром джунглей, барабанами джунглей… Я был пустотой в глазах всех тех несчастных, моих мертвых друзей-идиотов, всех тех синюшных трупов юнцов, Ли Странка, и Кайовы, и Курта Лимона… Я был бранью у них на устах… Я был Вьетнамом… ужасом, войной.

* * *

— Жуть какая, — сказал Эйзр. — Мокрые штаны и мурашки по коже.

Он протянул мне пиво, но я покачал головой.

Мы сидели в тусклом свете фонаря у моего барака, сбросив ботинки и слушая пленку Мэри Хопкин на моем магнитофоне.

— Что дальше?

— Будем ждать.

— Конечно, но я по…

— Заткнись и слушай.

Какой у нее высокий, элегантный голос… Однажды, когда война закончится, я поеду в Лондон и попрошу Мэри Хопкин выйти за меня замуж. И такое тоже с тобой делает Вьетнам. Делает тебя сентиментальным. Хочется вдруг связаться с девчонкой вроде Мэри Хопкин. Ты внезапно понимаешь, что смертен, а потому пытаешься цепляться за собственную жизнь, за того мягкого, наивного мальчишку, каким был когда-то, но спустя некоторое время тебе становится грустно, потому что ты доподлинно знаешь, что никогда прежнего себя не вернешь. Просто не сможешь. «Такие были деньки», — пела Мэри.