Что они несли с собой - Страница 33

Теперь один его глаз превратился в пустую звезду.

— Ты в порядке? — спросил Кайова.

Труп лежал почти полностью в тени. У рта вились мошки, над носом скользили частицы пыльцы. Бабочка исчезла. Кровь уже не текла, только рана на шее чуть кровоточила.

Кайова подобрал резиновые сандалии, постучал ими друг о друга, чтобы отряхнуть пыль, потом нагнулся обыскать тело. Он нашел мешочек с рисом, расческу, щипчики для ногтей, несколько потрепанных индокитайских пиастров, фотографию молодой женщины, снятой на фоне мотоцикла. Все это Кайова сложил к себе в рюкзак вместе с серым патронташем и резиновыми сандалиями.

Потом он присел на корточки.

— Послушай-ка меня, — сказал он. — Малый уже был труп, едва вышел на тропу. Ты меня понял? Он у всех нас был на прицеле. Хорошая добыча — оружие, снаряжение, боеприпасы… — Крошечные капельки пота блестели на лбу у Кайовы. Его взгляд скользнул к небу, на мертвеца, потом на костяшки собственных пальцев. — Поэтому возьми себя в руки. Нельзя сидеть тут весь день.

Позднее он сказал:

— Понимаешь?

Потом он сказал:

— Пять минут, Тим. Еще пять минут, и мы идем дальше.

Единственный глаз выкинул странный фокус, как светофор сменил цвет с красного на желтый. Голова была вывернута под нелепым углом, словно в шее что-то сломалось, и мертвый молодой человек как будто смотрел на какой-то далекий предмет за цветочками-колокольчиками вдоль тропы. Кровь на шее тоже меняла свой цвет — с красного на пурпурно-черный. Чистые ногти, чистые волосы — он пробыл солдатом один-единственный день. После стольких лет в университете тот, кого я убил, вернулся с молодой женой в деревню Ми Кхе, где поступил рядовым в 48-й Вьетконговский батальон. Он знал, что скоро умрет. Он знал, что увидит вспышку света. Он знал, что упадет замертво и очнется в легендах своей деревни и своего народа.

Кайова накрыл труп плащ-палаткой.

— Ха, а выглядишь ты уже лучше, — сказал он. — Зуб даю. Тебе и нужно-то было чуток времени — и совсем чуточку душевного покоя.

Потом он сказал:

— Прости, дружище.

Позднее он сказал:

— Хочешь об этом поговорить?

Затем он сказал:

— Ну же, приятель, говори.

Это был худощавый молодой человек лет двадцати. Он лежал, подобрав под себя одну ногу, челюсть была у него в глотке, лицо у него было ни выразительное, ни невыразительное. Один глаз был закрыт, на месте другого — дыра в форме звезды.

— Давай, говори, — сказал Кайова.

Засада

Когда ей было девять, моя дочь Кэтлин спросила, убивал ли я людей. Она знала про войну, она знала, что я был солдатом.

— Ты все время пишешь военные рассказы, — сказала она, — поэтому, наверное, ты кого-то убил.

Момент был непростой, но я сделал то, что счел правильным, а именно сказал:

— Нет, конечно.

А после посадил ее к себе на колени и минут десять обнимал.

Надеюсь, однажды она спросит снова, когда будет постарше. И тогда я хочу рассказать ей в точности, что случилось, вернее — то, что я помню, а потом сообщить ей, что маленькой девочкой она была совершенно права. Вот почему я продолжаю писать военные рассказы.

Он был невысоким, худощавым, изящным пареньком. Я его боялся, или, точнее, я боялся чего-то, — и когда он проходил мимо меня по тропе, я бросил гранату, которая взорвалась у его ног и его убила.

Прошлое не стерлось…

Вскоре после полуночи мы вышли к тому месту, где нам полагалось устроить засаду возле Ми Кхе. Весь наш взвод расположился в густом кустарнике вдоль тропы, и часов пять ничего не происходило. Мы действовали парами: один в дозоре, другой спит, — и менялись каждые два часа.

Помню, еще не рассвело, когда Кайова меня потряс за плечо и сказал, что пришла моя очередь караулить. Ночь была темная и душная. Первые несколько минут я чувствовал себя совсем потерянным, не знал, где право, а где лево, то и дело нашаривал каску и винтовку. Я достал три гранаты и разложил их перед собой, чтобы, если потребуется, быстро вырвать чеки.

Встав на колени, я принялся ждать.

Постепенно, едва заметно, заря начала пробиваться сквозь туман. Через полчаса я уже мог видеть на десять-пятнадцать футов вокруг себя. Москиты жалили нещадно. Я их хлопал, размышляя, не разбудить ли Кайову, чтобы попросить у него репеллент, а потом решил, что это неудачная мысль, поднял глаза и увидел, как из тумана выходит молодой человек. Он был одет в черные штаны и рубаху, на ногах — резиновые сандалии, и у него был серый патронташ. Плечи у него были чуть сутулые, голова склонена набок, словно он к чему-то прислушивался. В одной руке он нес дулом вниз свою винтовку. Он неспешно брел по тропе. Звуков не было вообще никаких — во всяком случае, я никаких не помню. Отчасти он казался порождением утреннего тумана или моего собственного воображения, и все же он был вполне реален.

Я выдернул чеку гранаты и приподнялся на корточках, движение вышло чисто автоматическим. Я не испытывал ненависти к парню, я не видел в нем врага, я не задумывался над вопросами нравственности, политики или воинского долга. Я присел на корточках и нагнул голову. Меня подташнивало, во рту был кисло-сладкий привкус, я сглотнул, стараясь от него избавиться. Я был в ужасе. Я не собирался убивать. Граната должна была прогнать парня, заставить раствориться в тумане. Я пригнулся ниже и ощутил, как в голове у меня стало пусто, впрочем, миг спустя в ней вновь зароились мысли. Я бросил гранату еще до того, как приказал себе ее бросить. Кустарник был густой, и мне пришлось кидать высоко, не целясь. Помню, как граната как бы на мгновение зависла надо мной, точно щелкнул затвор фотоаппарата. Я пригнулся, затаил дыхание и узрел, как от земли поднимаются крошечные завитки тумана.