Что они несли с собой - Страница 45

Когда умирает человек, положено винить кого-то или что-то. Джимми Кросс это понимал. Можно винить войну. Можно винить идиотов, которые войну развязали. Можно винить Кайову за то, что на нее пошел. Можно винить дождь. Можно винить реку. Можно винить поле, грязь, климат. Можно винить врага. Можно винить артиллерийские снаряды. Можно винить людей, которые поленились прочесть газету, которым наскучили ежедневные сообщения о числе погибших, которые переключают каналы при одном только упоминании политики. Можно винить целые народы. Можно винить Бога. Можно винить производителей оружия или Карла Маркса, злую судьбу или старика в Омахе, забывшего проголосовать.

Но посреди поля причины всегда непосредственные. Минутная небрежность, или ошибочное суждение, или обычная глупость имеют последствия, которые длятся вечно.

Джимми Кросс долго лежал в грязи. Приближаясь с востока, нарастал за облаками гул вертолета, но он не обращал на это внимания. Все еще не открывая глаз, сидя в дерьме, он позволил себе ускользнуть. Он дома в Нью-Джерси. Золотой день на поле для гольфа, ярко-зеленая подстриженная трава, и он загоняет шар в первую лунку. Мир без ответственности. Когда война закончится, думал он, тогда он, возможно, напишет отцу Кайовы. А может, не напишет. Может, просто сделает пару умелых замахов и пошлет мяч к следующей лунке, а после соберет свои клюшки и уйдет.

Литературная форма

Пора объясниться. Да, мне сорок три года, и теперь я писатель, и когда-то давным-давно я воевал в провинции Куангнгай.

Почти всё остальное вымышлено.

Но это не игра. Это литературная форма. Здесь и сейчас, описывая вымышленного себя, я думаю обо всем, что хотел бы сказать, объяснить, почему эта книга написана именно так. Например, я хочу сказать вам вот что: двадцать лет назад я видел, как человек умирает на тропе у деревни Ми Кхе. Я его не убивал, но, понимаете, я был там, и мое присутствие — достаточная вина. Я помню его лицо, которое было отнюдь не симпатичным, потому что челюсть была у него в глотке, и помню, как чувствовал груз ответственности и вины. Я винил себя. И по праву, потому что я там был.

Но послушайте. Даже эта история — вымысел.

Я хочу, чтобы вы испытали то же, что и я. Я хочу, чтобы вы знали, почему истина, заключенная в рассказе, иногда правдивее истины случившегося.

Вот истина случившегося. Некогда я был солдатом. Было много трупов, реальных трупов с реальными телами, но тогда я был молод и боялся смотреть. А сейчас, двадцать лет спустя, мне остаются только безликая ответственность и безликое горе.

Вот вам истина, заключенная в рассказе. Он был худощавый, мертвый, почти изящный парень лет двадцати. Он лежал на красной глинистой тропе возле деревушки Ми Кхе. Челюсть была у него в глотке. Один глаз был закрыт, на месте другого — дыра в форме звезды. Я его убил.

Наверное, суть историй в том, что они создают эффект присутствия.

Я могу рассмотреть то, чего никогда не видел. Я могу наделить лицами горе и любовь, жалость и Бога. Я могу быть храбрым. Я могу снова заставить себя чувствовать.

— Скажи правду, папа, — спросит Кэтлин, — ты когда-нибудь убивал людей?

И я смогу честно ответить:

— Конечно, нет.

Или я смогу честно ответить:

— Да.

Возвращение на поле

Через несколько месяцев после того, как был закончен рассказ «Посреди поля», я поехал с дочерью во Вьетнам, где мы вернулись на место гибели Кайовы и где я искал то ли прощения, то ли толики благодати или чего-то еще, что способна дать земля. Поле никуда не исчезло, пусть и оказалось не таким, как мне помнилось. Гораздо меньше, подумал я, и совсем не такое страшное, и в ярком солнечном свете трудно было себе представить, что случилось тут двадцать с лишним лет назад. Если не считать нескольких топких мест у самого берега, кругом — сушь. Никаких призраков прошлого я не нашел, просто травянистое поле. Здесь царил мир. Порхали желтые бабочки. Дул ветерок. Раскинулось голубое небо. У самой реки два старых крестьянина, стоя по щиколотку в воде, подправляли ту самую насыпь, на которую мы положили труп Кайовы, вытащив его из грязи. Было тихо. Помнится, в какой-то момент один из крестьян выпрямился и, прикрывая рукой глаза от солнца, уставился на нас через поле, потом вытер лоб и вернулся к работе.

Я стоял, скрестив на груди руки, чувствуя, как давит на меня пережитое. Поразительно, двадцать лет минуло!

Позади меня был припаркован джип, в котором меня ждали моя дочь Кэтлин и прикомандированный к нам переводчик. Я слышал, как они негромко переговариваются. Они уже успели подружиться. Ни один из них, думал я, не понимает, зачем всё это, почему я требовал найти это место. Нам пришлось два часа трястись из города Куангнгай под жарким августовским солнцем по ухабистым проселочным дорогам, и в конце пути — пустое поле черт знает где.

Достав фотоаппарат, я сделал пару снимков, потом замер, глядя на поле.

Некоторое время спустя Кэтлин, выбравшись из джипа, подошла и стала рядом со мной.

— Знаешь, что я думаю? — сказала она. — Думаю, это место воняет. Пахнет, как… Боже, даже не знаю как. Пахнет гнилью.

— Уж точно. Кому, как не мне, знать.

— Так когда поедем?

— Уже скоро, — ответил я.

Она открыла было рот, но осеклась. Нахмурившись, она с секунду смотрела на поле, потом пожала плечами и вернулась в джип.

* * *

Кэтлин как раз исполнилось десять, и поездка была своего рода подарком на день рождения: показать ей мир, дать увидеть частицу отцовского прошлого. И она неплохо справлялась, гораздо лучше меня, и за первые две недели ни разу не пожаловалась, пока мы объезжали обязательные достопримечательности. Мавзолей Хо Ши Мина в Ханое. Образцово-показательная ферма под Сайгоном. Туннели Ку Чи. Памятники культуры и важные правительственные учреждения. И все это время Кэтлин как будто упивалась экзотикой, с радостью пробовала диковинные блюда и рассматривала неведомых животных, и даже скучные переезды сносила с добродушной терпимостью. Однако при всем этом казалась немного озадаченной. Война для нее была такой же далекой, как пещерные люди и динозавры.