Что они несли с собой - Страница 46

К оглавлению

Однажды утром в Сайгоне она спросила, зачем всё это было.

— Ну, вся эта война, почему люди так друг на друга злились?

Я покачал головой.

— Я бы не сказал, что злились. Просто одни хотели одного, другие — другого.

— А чего хотел ты?

— Ничего, — ответил я. — Остаться в живых.

— И всё?

— Да.

Кэтлин вздохнула.

— Все равно не понимаю. То есть, как ты вообще тут очутился?

— Не знаю, — сказал я. — Потому что должен был.

— Но почему?

Я старался найти для нее хоть какой-нибудь ответ, но в итоге просто пожал плечам.

— Загадка, пожалуй. Понятия не имею.

До конца того дня она была очень тихой, но вечером, как раз перед тем, как ложиться спать, Кэтлин положила руку мне на плечо.

— Знаешь что? Ты ведь иногда бываешь довольно странным, верно?

— Да не особо, — отозвался я.

— Еще как. — Она убрала руку и, нахмурившись, серьезно посмотрела на меня. — Взять хотя бы эту поездку. Столько лет назад случилась какая-то глупость, а ты никак ее не забудешь.

— Это плохо?

— Нет, — сказала дочь. — Это странно.

* * *

Во вторую неделю августа, под конец нашей поездки, я договорился завернуть в Куангнгай. Туристические красоты — это здорово, но мне хотелось показать дочери места, которые я видел солдатом. Я хотел показать ей Вьетнам, который не давал мне спать по ночам: тенистую тропу у деревни Ми Кхе, грязный старый свинарник на полуострове Батанган. Но времени у нас было немного, и приходилось выбирать, и в конце концов я решил отвезти ее на этот клочок земли, где погиб мой друг Кайова. Это представлялось уместным. А кроме того, у меня тут было дело.

Теперь, глядя на поле, я задумался, а не совершил ли ошибку? Всё тут было слишком обыденным. Стоял тихий солнечный день, и поле было не таким, каким я его помнил. Мысленно я рисовал себе лицо Кайовы и его улыбку, но воспоминания вызвали лишь неловкость.

За моей спиной раздался смешок Кэтлин — переводчик показывал ей фокусы.

Порхали птицы и бабочки, тихо шелестела трава. Где-то под землей, без сомнения, еще лежали свидетельства нашего пребывания тут: фляжки и бандольеры, миски и ложки. Это маленькое поле, думал я, столько всего поглотило. Моего лучшего друга. Мою гордость. Мою веру в себя как в человека с толикой собственного достоинства и мужества. А ведь тогда я ничего не испытывал. Вообще ничего. После той страшной ночи я утратил нечто очень важное, лишился иллюзий; все юношеские устремления и надежды засосало в грязь. Прошли годы, но я не стал прежним, я изменился навсегда. Я редко чувствую грусть, жалость или страсть. И причина всего — в этом поле. Здесь я умер и родился вновь, уже совсем другим. Двадцать лет это поле служило для меня воплощением всех ужасов и пошлости, которые мне довелось пережить во Вьетнаме.

Ныне оно предстало передо мной таким, каким было в реальности. Унылым, ничем не примечательным клочком земли. Я спустился к реке, стараясь отыскать особые приметы, но узнал лишь небольшой холмик, где тем вечером устроил себе командный пост Джимми Кросс. И всё. Некоторое время я смотрел, как два старых крестьянина трудятся под палящим солнцем. Я сделал еще три или четыре снимка, помахал крестьянам, затем повернулся и пошел назад к джипу.

Кэтлин чуть заметно кивнула.

— Надеюсь, ты хорошо провел время, — сказала она.

— Да.

— Теперь нам можно поехать?

— Через минуту, — произнес я. — Потерпи еще немного.

В багажнике джипа я нашел небольшой матерчатый сверток, который привез из Штатов.

Глаза Кэтлин сузились.

— Это еще что?

— Вещи, — ответил я.

Она вновь глянула на сверток, потом выпрыгнула из джипа и пошла за мной в поле. Мы миновали командный пост Джимми Кросса, то место, где ушел под вязкую жижу Кайова, и выбрались к реке. Я снял кроссовки и носки.

— Ладно, о’кей, — сказала Кэтлин. — Что тут происходит?

— Окунусь по-быстрому.

— Где?

— Прямо тут, — ответил я. — Стой, где стоишь.

Она смотрела, как я разворачиваю сверток. Внутри были старые мокасины Кайовы.

Я разделся до трусов, снял часы и зашел в реку. Вода была теплой, и я сразу узнал ощущение жирного, податливого илистого дна. Река тут была дюймов восемь глубиной.

Кэтлин как будто нервничала. Прищурившись, она внимательно следила за мной, потом вдруг невольно всплеснула руками.

— Послушай, это глупо. Тут даже окунуться негде. Как ты там собираешься плавать?

— Уж как-нибудь.

— Но это же не… черт, это же даже не вода, это жижа какая-то!

Зажав нос, она смотрела, как я захожу в илистую воду по колено. Приблизительно тут, решил я, Митчелл Сандерс нашел рюкзак Кайовы. Я опустился — сначала на корточки, потом сел. И снова пришло то ощущение узнавания. Вода дошла мне до середины груди — зеленовато-бурая, почти горячая. По поверхности скользили водомерки. Прямо тут, как раз тут, подумал я. Подавшись вперед, я воткнул мокасины в мягкий ил на дне, дал им выскользнуть из руки. Со дна на поверхность поднялись пузырьки. Я пытался подобрать уместные слова, что-нибудь значительное и проникновенное, но на ум ничего не шло.

Я глянул на поле.

— Ну, — наконец выдавил я. — Вот оно как.

Собственный голос меня удивил: из горла у меня вылетел какой-то хриплый, скрипучий звук, полный эмоций, о которых я даже не подозревал. Я хотел сказать Кайове, что он был отличным другом, лучшим на свете, но сумел лишь ударить по воде кулаком.

От яркого солнца хотелось зажмуриться. Минуло двадцать лет, а мнилось, будто это было вчера. Или никогда. Вероятно, в тот день частичка меня утонула вместе с Кайовой, но сейчас, два десятилетия спустя, почти выбралась. Жаркий полдень, ласковое августовское солнце, и война позади. Несколько мгновений я не мог заставить себя пошевелиться. Так бывает, когда просыпаешься от летней дремы, чувствуешь себя ленивым и вялым, и мир понемногу формируется вокруг тебя.